Он рассказал, как нашел обезъяну, но снова не все, потому что
не хотел пугать еще больше и без того достаточно напуганного
мальчика. Рассказ поэтому вышел нескладный, туманный, но Пити ни
о чем не спрашивал; наверное, самостоятельно заполняет пропуски,
подумал Хол, - точно так же, как когда-то он сам снова и снова
видел смерть своей матери, хотя там не был.
На похоронах дядя Уилл и тетя Ида были вместе. Потом дядя
сразу же уехал - шла уборка, а тетя Ида осталась еще на две
недели, чтобы, перед тем как забрать детей с собой в Мэн,
привести в порядок все дела сестры. Но главное, ей хотелось, чтоб
они к ней привыкли - ошеломленные внезапной смертью мальчики едва
осознавали происходящее. И когда они не могли уснуть, она была
рядом с чашкой горячего молока; и когда Хол в три утра просыпался
от кошмаров (в которых мама подходила к водоохладителю, не
замечая обезъяну, что плясала и кувыркалась в его холодной
зеленой утробе, скалясь и хлопая в тарелки, за которыми тянулись
изумрудные кометы танцующих пузырьков); она была рядом, когда
Билл сначала свалился от лихорадки, потом всю слизистую рта
обнесло болезненными язвочками, а потом, через три дня после
похорон, заболел крапивницей. И дети привыкли к ней, и еще перед
тем, как всем вместе сесть в автобус Хортфорд-Портленд, Билл и
Хол по очереди приходили и плакали ей в передник, а она брала их
на руки и успокаивала, и так завязалась их дружба.
За день до отъезда из Коннектикута, чтобы навсегда осесть в
Мэне (как тогда говорили), приехал на своей колымаге старьевщик и
забрал кучу всякого хлама, который они с Биллом повыносили из
чулана к дороге. И когда утиль, ожидая погрузки, лежал на
тротуаре, тетя сказала, чтоб они еще раз сходили в чулан и взяли
что-нибудь из того, что особенно дорого, на памать. У нас,
ребятки, просто нет места для всего, сказала она, и Холу кажется,
что поймав тетю на слове, Билл прошелся по всем тем загадочным
коробкам, которые оставил отец, прежде чем отчалить от жизни. Хол
с братом не пошел. К чулану у него пропал всякий интерес. В
первые две недели траура ему пришла в голову дикая мысль: что
если отец исчез или сбежал совсем не потому, что у него чесались
пятки или он вдруг понял, что семейная жизнь не по нем?
Что если это обезъяна?
Когда послышался треск и чихание ползущего по кварталу
тарантаса старьевщика, Хол занервничал, а потом схватил обезъяну
с полки, где та стояла со дня смерти мамы (до этого он боялся
даже к ней прикоснуться, не то что отнести в чулан), и вылетел с
нею на улицу. Ни Билл, ни тетя его не видели. На ящике с
малулатурой и прочим хламом стояла коробка фирмы
"Ральстон-Пьюрин", набитая таким же старьем. Хол в паническом
страхе, что обезъяна примется колотить в свои тарелки (давай, ну
давай же, плюю на тебя, плюю, ТРИЖДЫ ПЛЮЮ), затолкал ее в
коробку, из которой та явилась, но она лишь застыла в равнодушной
позе, словно в ожидании автобуса, и улыбалась своей мерзкой,
всезнающей улыбкой.
Хол, малыш в потертых вельветовых штанишках и разбитых
"бастерах", стоял и ждал, пока старьевщик - синьор-итальянец с
распятием на волосатой груди и щелью в передних зубах, через
которую он что-то насвистывал, - не принялся грузить коробки да
ящики в старенький фургончик с решетчатыми деревянными бортами.
Он видел, как подцепили ящик вместе с ральстоновской коробкой на
нем; видел, как обезъяна исчезла в кузове грузовичка; как
старьевщик снова сел в кабину, звучно высморкался в ладонь, вытер
ее огромным алым носовым платком и заставил вздрогнувшую машину
выплюнуть сизое облачко дыма; тележка укатила. И с души свалился
тяжелый камень - он ощутил это физически. Хол дважды высоко
подпрыгнул, широко расставив руки с растопыренными пальцами, и
если б кто-то из соседей его увидел, то, верно, приняв эту
станность почти за богохульство, подумал бы, отчего этот
мальчишка так радостно скачет (а именно так оно и было; трудно
ведь ошибиться, когда видно, что скачут от радости), и уж точно
бы спросил себя, не оттого ли, что и месяца не прошло, как мать
сошла в могилу.
А он прыгал, потому что уехала обезъяна, уехала навсегда.
Так он думал.
Не более чем три месяца спустя тетя Ида велела принести с
чердака коробку с елочными игрушками, и когда он там ползал,
вывозив в пыли все коленки и вдруг - нос к носу - снова с нею
столкнулся, то был настолько поражен и напуган, что даже укусил
себя сильно за руку, чтоб удержаться и не закричать... или не
умереть на месте. Готовая ударить в тарелки, она, ощерясь,
беззаботно опиралась о край ральстоновской картонки, словно
поджидала автобус, и, казалось, говорила: "Думал, уже избавился,
да? Но от меня не так-то просто избавиться, Хол. Мы ведь созданы
друг для друга, мальчик и его любимая обезъянка, пара неразлучных
друзей. А где-то к югу отсюда глупый дряхлый итальяшка-старьевщик
разлегся в ванне с выпучеными глазами и разинутым ртом,
старьевщик с отвалившейся челюстью, от которого пахнет как от
сгоревшего воздушно-цинкового аккумулятора. Он оставил меня для
внука, Хол, и поставил в ванной, на полку с мылом, кремом и
станком для бритья, рядом с четырехпрограммным радиоприемником, и
слушал "Бруклин-Доджерс", а я ударила в тарелки и смахнула
приемник в воду, а потом пошла к тебе, Хол, ночами пробиралась по
проселочным дорогам, и в самое глухое время на моих зубах играл
лунный свет, и многие скончались во многих местах. Я пришла к
тебе, Хол, я твой рождественский подарок, так заведи меня, кто
выйдет из игры? Билл? Или дядя Уилл? А может, ты, Хол? Может,
ты?"
С безумной гримассой и вытаращенными глазами Хол попятился и
чуть не разбился, спускаясь с лестницы. Он сказал, что игрушки
найти не смог, впервые солгав тете, что без труда читалось по его
лицу, но она, слава Богу, не поинтересовалась, зачем он это
сделал, и, когда вошел Билл, попросила его подняться и принести
елочные украшения. Потом, наедине, Билл прошипел, что Хол просто
олух царя небесного, если уже не может найти то, что лежит под
носом. Хол промолчал. Бледный, не говоря ни слова, он ковырял
свой ужин. А ночью снова приснилась обезъяна. Одной из своих
тарелок она сбивала радиопроиемник, журчавший голосом Дина
Мартина, и тот кувыркался в ванну, под нервный звон тарелок ДИНЬ,
да ДИНЬ, да ДИНЬ; только в воде, через которую прошел электроток,
лежал совсем не итальянец-старьевшикю
В воде лежал он сам.
К стоявшему на потемневших сваях эллингу они спустились по
насыпи за домом. Хол нес сумку в правой руке. В горле пересохло,
а сам он обратился в слух. Ноша казалась очень тяжелой.
Хол поставил сумку на землю и, нащупав в кармане связку,
которую дал ему Билл, выбрал ключ с аккуратной надписью "эллинг",
приклеенной обрывком скотча.
День выдался холодный и ясный. Неровный ветерок. Над головой
ярко-синее небо. Листва столпившихся на берегу озера деревьев
разнообразнейших осенних оттенков - от кроваво-красного до
канареечно-желтого. При любом порыве ветра - в кронах сухой
шепоток. К ногам Пити примчалась пестрая стайка, и Хол сразу
ощутил дыхание ноября, ближайшего родственника зимы.
Поворот ключа, и вот уже скрипнули петли. Память хранит все до
мелочей; не глядя пнул ногой деревянный брусок под дверь, чтоб не
закрылась. Внутри неизменный дух лета: брезента, смолистой
древесины, густого неподвижного тепла.
Дядина лодка с аккуратно вставленными в уключины веслами стоит
на месте, словно сам хозяин только с вечера погрузил рыболовные
снасти.
Хол ухватил лодку за нос и спустил ее по сходне на узкую
полоску прибрежного галечника. Для него походы на рыбалку
остались наиболее яркими воспоминаниями детства. Для Билла,
кажется, тоже. В целом дядя Уилл был человеком весьма
неразговорчивым, но стоило ему очутиться на излюбленном от берега
расстоянии, метрах в пятидесяти-шестидесяти, размотать и закинуть
удочки, как он начинал рассказывать всякие разности, обстоятельно
отвечал на любые вопросы, неутомимо цеплял наживку на крючки; а
лодка подчинялась только ветерку да слабому течению.
Как-то Хол спросил:
- Почему мы никогда не заплываем на середину?
Дядя усмехнулся и кивнул:
- А ты сюда взгляни.
Хол наклонился и увидел, как леска, пронзая синюю толщу,
теряется в холодном мраке воды.
- Сейчас ты смотришь в самое глубокое место Хрустального
озера, - сказал дядя Уилл, одной рукой сминая пустую банку, а
другой вытаскивая новую. - Тут будет все тридцать метров. Где-то
под нами лежит старый "студэбеккер" Амоса Каллигана. Однажды, в
самом начале зимы, вздумалось болвану выехать на озеро до полного
ледостава. Хорошо еще сам успел выскочить. Теперь этот "стударь"
ни поднять, ни увидеть до Страшного Суда. Здесь самое что ни есть
глубокое местечко на озере. Так что дальше и загребать ни к чему.
Ну-ка, давай глянем, как твой червячишко. Тащи его сюда.
...с а м о е г л у б о к о е м е с т о Х р у с т а л ь-
н о г о о з е р а... в с е т р и д ц а т ь м е т р о в.
Чуть запыхавшись, Хол выпрямился, посмотрел на Пити, и тот с
беспокойством спросил:
- Помочь, пап?
- Не теперь.
И, переведя дыхание, снова потащил лодку к воде, сейчас уже
через узкую полоску песка, оставляя в нем неглубокий след. Хоть
краска и сошла местами, но лодка, стоявшая в укрытии, выглядит
крепкой.
- Сынок, неси сюда сумку, - сказал Хол. - Ну вот, а теперь
можешь оттолкнуть лодку.
Мальчик остался серъезен.
- Пап, я с тобой?
- В другой раз. Обязательно выберемся порыбачить, но... не
сегодня.
В нерешительности Пити стоял у воды, а ветер трепал его темные
волосы. Над головой прошелестело несколько сухих листьев;
опустившись у самого берега, они закачались как желтые лодочки.
- Нада было обвязать их, - проговорил ребенок.
- Что? - переспросил Хол, отлично понимая, о чем идет речь.
- Чем-нибудь обвязать тарелки. Или связать. Чтоб она... не
тарахтела.
И тут Хол вспомнил, как к нему направилась Дейзи - не пошла,
потащилась, и, совершенно внезапно, у нее из глаз хлынула разом
кровь, измазывая шерсть, забрызгивая пол в сарае; она рухнула на
передние лапы... а в безмятежно-просветленном воздухе весеннего
дня раздался тихий - шагов с двадцати, с чердака дома, -
мучительно отчетливый звук: динь-динь-динь-динь!
Выронив поленья, что набрал для камина, он истерически
завопил. И побежал на кухню за дядей Уиллом, где тот, с еще
болтающимися подтяжками, завтракал омлетом с гренками.
- Она была старая, - вздохнул дядя. И лицо его сделалось
усталым и печальным - и сам он показался старым. - Для собаки
двенадцать лет - возраст. Ты не терзайся так - старушке Дейзи это
не понравилось бы.
- Возраст, - согласился ветеринар и все равно оставался
встревоженным, потому что собаки не погибают от черепного
кровотечения даже в двенадцать лет. ("Словно кто фейерверк ей в
голову вставил", - услышал Хол слова ветеринара, когда дядя копал
яму за сараем, недалеко от места, где в 1950-м похоронил мать
Дейзи: "Я в жизни, Уилл, подобного не видел".)
А потом, трясущийся как кролик, но не в силах с собой
совладать, Хол поднялся на чердак.
"Хэлло, Хол, как жизнь?" Обезъяна ухмыльнулась из своего
темного угла. Неизменная стойка. Тарелки разомкнуты сантиметров
на сорок. Подушка от софы, которую Хол ставил на торец между
ними, валялась теперь совсем в другом конце чердака. Что-то -
какая-то сила - так ее швырнуло, что обивка лопнула и все
внутренности вывалились наружу. "Не убивайся из-за Дейзи", -
зашептала обезъяна у него в голове, нацелив дробинки тусклых глаз
в широко раскрытые зрачки Хола Шельберна. "Что убиваться из-за
Дейзи, она была старая, Хол, и ветеринар так сказал, а между
прочим, видел, как у нее хлестала кровь из глаз, Хол? Заведи
меня, Хол. Заведи, давай поиграем, и кто выйдет из игры, Хол.
Ты?"
Придя в себя, Хол сообразил, что как загипнотизированный
ползет к обезъяне. И тянется к ключу. Тогда он стал пятиться, в
панике едва не вывалился с чердака, и если бы лестничный колодец
был шире, грохнулся бы неприменно. При этом он негромко подвывал.
А теперь он сел в лодку и посмотрел на сына.
- Ничего это не даст. Я уже пробовал однажды.
Пити с беспокойством посмотрел на сумку.
- И что вышло?
- Сейчас нет охоты рассказывать. А пока толкай лодку.
Мальчик наклонился, корма скользнула по песчаному дну. Хол с
силой оттолкнулся, исчезло чувство связи с землей, и вот уже
лодка, чуть покачиваясь на волнах, несет легко свое тело после
нескольких лет сна в темном эллинге. Хол вложил весло в уключину.
- Пап, ты долго? - позвал Пит.
- Не волнуйся, - подбодрил отец. И поежился, глядя на сумку.
И принялся грести, стараясь сосредоточиться на движении. Скоро
привычно заныло в пояснице и между лопаток. Берег удалался. Как
бы по волшебству Пити снова был восьми-, шести-, четырехлетним
мальчиком, который стоял у кромки воды, приложив крошечную руку
козырьком к глазам.
Ветерок усилился, посвежело. Нос лодки задирался и, опускаясь,
резал волну пополам. Казалось, ветер за каких-нибудь пару минут
усилился. Похоже, что-то кричит Пити. Верно. Из-за ветра Хол не
разбирал, что именно. Да и не важно теперь. Избавиться от
обезъяны еще лет на двадцать - а может...
(Г о с п о д и, н а в с е г д а.)
...навсегда - вот что важно теперь.
Лодка подпрыгнула на волнах, Хол повернулся и заметил
крошечные белые гребешки. Еще раз глянул на берег, он увидел
Охотничий мыс, стены полуразрушившегося эллинга, который
принадлежал, кажется, Бардонам. Это еще когда они с Биллом были
детьми. Значит, уже скоро. Уже скоро то место, где далеким
декабрьским утром ушел под лед знаменитый "студэбеккер" Амоса
Каллигана. Скоро самое глубокое место на озере.
Пити что-то кричал; кричал и показывал. Хол никак не мог
разобрать, что. Лодка плясала, вздымая по обе стороны клюющего
носа тучи брызг. В небе появилась и тут же исчезла бескровная
радуга. По озеру наперегонки бежали тени, и волны уже кипели;
гребешки выросли. Стало холодно, тело покрылось гусинной кожей, и
теперь спина была мокрой от брызг. Хол упрямо греб, следя за
берегом и сумкой. Лодка снова подпрыгнула, да так сильно, что на
этот раз он ударил левым веслом не по воде, а по воздуху.
Пити показывал на небо, а его слабый, неясный крик едва
доносился.
Хол повернулся.
Вода бесновалась, и вот уже иссиня-черная поверхность озера
покрылась белыми рубцами. По волнам к лодке неслась тень, и
что-то знакомое, настолько леденяще-знакомое, казалось, в ней
было, что он глянул вверх, и в горле забился сдавленный вопль.
Солнце, скрывшись за тучу, обратило ее в ломающийся,
сгорбленный силуэт с двумя разомкнутыми, золотистыми по краю
серпами. Сквозь пару открывшихся в верхней части отверстий били
жесткие пучки света.
Когда тень прокатила над лодкой, из сумки приглушенно
забряцали тарелки. Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, в о т,
Х о л, н а к о н е ц и д о б р а л с я д о с а м о г о
г л у б о к о г о м е с т а н а о з е р е, т е п е р ь и
т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д...
Одним движением Хол поднял весла, наклонился и, очумевший от
болтанки, схватил сумку. Тарелки слабо звякнули; сумка раздулась,
словно кузнечные мехи, судорожно схватившие воздуха.
- Туда тебя! - надсадно выкрикнул Хол. - ТУДА!
И скинул ее за борт.
Сумка быстро пошла ко дну. Еще мгновение видел Хол, как она
тонула, конвульсивно втягивая бока, и все это бесконечное
мгновение слышал звон. И на мгновение подводный сумрак вроде бы
расступился, и ему удалось заглянуть туда, в эту жуткую пучину,
где спят почтенный утопленники: "студэбеккер" Амоса Каллигана, а
за его скользким колесом то, что было матерью Хола, - улыбающийся
скелет, из пустой глазницы которого пялится окунь. А рядом
покоится дядя Уилл и тетя Ида, и тетины седые волосы тянутся
навстречу сумке, которая снова и снова кружится, выбрасывая
серебристый бисер пузырьков: д и н ь-д и н ь-д и н ь-д и н ь...
Хол стер кровь с разбитых пальцев, вновь опустил весла на воду
(о Боже, кузов "студэбеккера" Амоса Каллигана полон мертвых
детей! Чарли Сильверман... Джонни Мак-Кейб...) и стал
поворачивать лодку.
Раздался сухой, похожий на пистолетный выстрел, хлопок, и под
ногами вдруг появилась течь. Лодка старая: наверняка рассохлась;
течь, кажется, ерундовая. Да ведь ее вовсе не было. Он мог бы
поклясться в этом.
Берег с озером поменялись местами. Теперь Пити стоит за
спиной. Над головой разрывается абсурдная обезъяноподобная туча.
Хол принялся грести. А уже через двадцать секунд не сомневался,
что борется за собственную жизнь. Пловец он не ахти, а в такую
погоду и мастеру пришлось бы туго.
Еще два неожиданных сухих выстрела. Послышался характерный
металлический скрежет выдираемых из дерева гвоздей. Течь
усилилась. Промокли ноги.
Теперь ветер дул в спину, стремясь остановить или даже загнать
лодку на середину озера. Хол струхнул, но вместе с тем ощутил
горячечное возбуждение. Ее больше нет. Так или иначе. И что бы ни
случилось, он знает - теперь она никогда не будет угрожать его
детям. А сейчас она, может, зябнет на капоте или на крыше
"студэбеккера", на самом дне Хрустального озера. Пожизненно.
Он греб как заведенный. Опять раздался скрежет, хруст. Ржавая
жестянка для червей свободно пропутешествовала с носа на корму. В
лицо хлестали брызги. Из левого борта вырвало клепку, тут же
другую, у ватерлинии справа. Хол греб. Из горла рвался сухой,
горячий хрип, и уже чувствовался медный привкус изнеможения.
Мокрые волосы спутались.
По дну лодки пробежала трещина, и вода стала быстро прибывать;
воды теперь по щиколотку, теперь по икры. Он греб. Но лодка
почти стояла на месте.
Вырвало еше одну клепку. Со всех сторон, словно ветви
засохшего дерева, пробежали по дну лодки трещины. Вода все
прибывала.
Задыхаясь от напряжения, Хол сделал еще несколько лихорадочных
ударов веслами. Гребок... еще... на третьем уключины вырвало с
мясом. Одно весло потерял, вцепился в другое, вскочил на ноги,
стал молотить им по воде. Лодку сильно качнуло, он снова
шлепнулся на место.
Банка тут же с треском переломилась, и Хол бултыхнулся в
набравшуюся воду, изумившись, какая она холодная. Сразу попытался
подняться на колени. В отчаянии мелькнуло: "Пити не должен, не
должен видеть, как отец утонет прямо на глазах, ты будешь плыть,
пусть даже по-собачьи, как угодно, но будешь..."
Вновь треск, хруст, скрежет, и вот он барахтается, плывет, как
никогда в жизни не плавал... а берег так удивительно близко.
Через минуту Хол стоял по пояс в воде, метра за полтора от
берега.
С протянутыми руками Пити бросился навстречу, и кричал, и
смеялся, и плакал. Хол рванулся к сыну, упал. Пити уже влез в
воду.
Вот они встретились.
Шумно глотая воздух, Хол подхватил мальчика на руки, вынес на
берег, где оба неловко повалились на песок, с трудом переводя
дух.
- Пап, теперь ее нет? Этой зловредной обезъяны?
- Больше нет. И уже навсегда.
- Пап, а знаешь, лодка прямо развалилась вокруг тебя.
Хол посмотрел на плавающие метрах в пятнадцати обломки,
которые и близко не напоминали ладную, недавно спущенную им на
воду посудинку.
- Ну, ничего. - И, оперевшись на локти, закрыл глаза и
подставил лицо вновь появившемуся солнцу.
- А тучу видел, па?
- Видел. Теперь вот не вижу... а ты?
И они, подняв глаза, увидели редкие серые облачка, а никакую
ни черную тучу. Ее больше не было. Озеро совсем успокоилось и
поблескивало под солнечными лучами. И подумалось вдруг о людях,
которых он даже и не знает, - просто отец и сын, и, может, с
удочками в руках. Я ч т о - т о п о й м а л, п а ! кричит
мальчик. Д а в а й в ы т а с к и в а й, п о с м о т р и м,
отвечает отец, и вот уже со дна с прихваченным букетом скользких
водорослей, мерзко ухмыляясь своей навязчивой улыбкой,
появляется... обезъяна.
И пожал плечами - ведь такое лишь возможно.
"Бриджтон ньюз"
Пятница, 24 октября 1980 г.
ТАЙНА УСНУВШЕЙ РЫБЫ
В конце прошлой недели на Хрустальном озере, что
неподалеку от Каско, обнаружено значительное количество
погибшей рыбы. Хотя озерные течения и не позволяют говорить
с уверенностью об очаге, больше всего уснувшей рыбы найдено
в районе Охотничьего мыса. Здесь практически все виды,
которые водятся в озере: окунь, щука, солнечная рыба,
сазан, сом, таймень, радужная форель и даже один
пресноводный лосось. Рыбнадзор и местные власти просто
озадачены.
|
