Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, донеслось сверху из спальни. Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, х и, Х о л ! Д о б р о п о ж а л о в а т ь д о м о й ! А м е ж д у п р о ч и м, Х о л, э т о т ы ? Т ы, н а э т о р а з ? К о г о н а й д у т с к о н ч а в ш и м с я н а м е с т е ? Лишившись от испуга дара речи и способности соображать, он неподвижно стоял и смотрел на осколки, на растекающуюся лужу молока. Как бы очнувшись, он повернулся и бросился в комнату. Обезъяна стояла на полке и, казалось, сверлила его взглядом. Фотографию Бойда с его автографом она опрокинула на кровать Билла. И тряслась, и обнажала зубы, и била в тарелки. Хол против воли медленно приближался, не в силах уйти. Тарелки резко размыкались и смыкались, размыкались и снова смыкались. Подойдя совсем близко, он услышал, как где-то у нее в брюхе работает механизм. И внезапно Хол с воплем отчаяния и гадливости смел обезъяну с полки, как рыжего пруссака. Она шмякнулась на подушку Билла, потом на пол и, лежа на спине в луче весенного солнца, звякала тарелками, д и н ь - д и н ь - д и н ь, показывая и пряча зубы. Теперь уже с криком ненависти Хол ударом Бастера Брауна жахнул ее изо всех сил. На бреющем заводная игрушка пересекла комнату и, хряснувшись о стену, застыла. С пульсирующими висками, сжав кулаки, он смотрел на нее, а она вызывающе скалилась в ответ, и ее стеклянный глаз горел воспаленной солнечной точкой. П и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, казалось, говорила она, в е д ь я л и ш ь п р у ж и н к и д а в и н т и к и с п а р о й р ж а в ы х ш е с т е р е н о к, п и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, я н е н а с т о я щ а я, п р о с т о и г р у ш е ч н а я з а в о д н а я о б е з ъ я н к а и т о л ь к о, а к т о у н а с в ы ш е л и з и г р ы ? Н а в е р т о л е т н о м з а в о д е в з р ы в ! Ч т о э т о в о з н о с и т с я в н е б о, с л о в н о б о л ь- ш о й о к р о в а в л е н н ы й ш а р д л я и г р ы в в к е г л и с г л а з а м и в м е с т о о т в е р с т и й д л я п а л ь ц е в ? М о ж е т, э т о г о л о в а т в о- е й м а м ы, Х о л ? В - ж - ж - ж ! В о т т а к п р о - г у л о ч к а ! А ч т о т а м н а у г л у Б р у к - с т р и т ? П о с м о т р и - к а, д р у ж о к ! М а ш и н а с л и ш к о м б ы с т р о м ч а л а с ь ! В и д а т ь, в о- д и т е л ь п е р е б р а л ! И в м и р е с т а л о Б и л л о м м е н ь ш е ! Т ы с л ы ш а л х р у с т, к о г д а к о л е с а п е р е е х а л и е г о г о л о в у и м о з- г и б р ы з н у л и и з у ш е й ? Д а ? Н е т ? К а - ж е т с я ? М е н я н е с п р а ш и в а й, я н е з н а ю, о т к у д а м н е з н а т ь, я т о л ь к о и з н а ю, ч т о б и т ь в т а р е л о ч к и, д и н ь - д и н ь - д и н ь, и к т о с к о н ч а л с я н а м е с- т е, Х о л ? Т в о я м а м а ? И л и б р а т ? А м о- ж е т т ы, Х о л ? М о ж е т, т ы ? Он метнулся к ней, чтоб раздавить, уничтожить, чтоб топтать ее, пока все пружины и гайки вместе с блестящими глазами не раскатятся в разные стороны. Но только приблизился, как тарелки еще раз мягко - динь - сомкнулись, словно где-то там, внутри, пружина добралась до последнего невидимого зубца... Сердце его словно прошила острая льдинка, охладив в нем ярость и снова наполнив болезненным страхом. Казалось, обезъяна все знает - такой ликующей выглядела ее улыбка! Большим и указательным пальцами он поднял ее за лапу и скривил от отвращения губы, будто к трупу прикоснулся. Ее вытертый искусственный мех кусался и жег. На ощупь Хол открыл дверь в чулан и щелкнул выключателем. Пока он протискивался меж составленных друг на друга коробок, стопок книг по навигации, старых фотоальбомов с их вечным запахом реактивов, мимо всех этих сувениров и обносков, его не покидало: "Если сейчас она задергается и начнет бить в тарелки - я закричу, а если закричу, то скалиться она больше не будет, а захохочет, захохочет прямо в лицо, и тогда я сойду с ума, и меня найдут здесь, несущего околесицу и хихикающего идиота, я спячу, Господи, милостивый Иисусе, не дай сойти с ума." В самом конце чулана он сдвинул в сторону две коробки и запихнул обезъяну на самое дно ральстонской картонки. И она так ловко улеглась там, как будто наконец домой вернулась, - расставив лапы с тарелками, расплывшись в обезъяньей улыбке. Его бросало то в жар, то в холод, пока он протискивался назад и ждал удара тарелок, после которого обезъяна выскочит из своей коробки и шустрым тараканом бросится вдогонку, треща заводом и безумно лязгая тарелками, и... ...и ничего такого не случилось. Он выключил свет, с силой захлопнул кроличью дверку и, прислонившись к ней спиной, стал жадно хватать воздух. Наконец сделалось полегче. Ступая ватными ногами, Хол спустился на кухню, нашел пустой пакет и осторожно принялся собирать осколки разбившейся молочной бутылки и гадать при этом, не истечет ли он, порезавшись, кровью и не потому ли звякали тарелки. Но этого не случилось. Тряпкой он собрал молоко и стал дожидаться маму и брата. Мама пришла раньше и спросила: - Где Билл? Хриплым, бесцветным голосом, уже не сомневаясь, что Билл скончался где-нибудь на месте, Хол пустился в объяснения о школьном концерте, зная, что будь коцерт архидолгим, Билл все равно уже был бы дома минут тридцать назад. Подозрительно глянув на сына, мама начала спрашивать, что произошло, и тут открывается дверь и входит Билл - толко это вовсе не Билл, не совсем он. Его тень - бледная и немая. - Что случилось? - воскликнула миссис Шельберн. - Билл, что с тобой?! И Билл разрыдался и сквозь слезы рассказал. Машина, выговорил он. Они с другом, Чарли Сильвермэном, шли вместе домой, а машина вылетела из-за угла с Брук-стрит на большой скорости, и Чарли вдруг оцепенел, Билл рванул его за руку, но рука Чарли выскользнула, а машина... Билл перешел на истошный, истерический рев, и мама прижала его к себе и стала раскачиваться, а Хол в это время выглянул и заметил двух топчущихся у крылца полицейских. Дежурная машина, которой Билла доставили домой, стояла у бровки. Тут Хол и сам расплакался... но то были слезы облегчения. Теперь настал черед Билла мучиться от кошмаров-видений, в которых снова и снова погибал Чарли Сильвермэн. Сбитый с ног, в своих ковбойских сапогах, он взлетал на капот помятого автомобиля, за рулем которого сидел пьяный. Голова Чарли и лобовое стекло с убийственной силой встречались и разлетались вдрызг. Обезъяна вновь угодила в чулан. Но Билл ни разу не обратил внимания на то, что она исчезла с полки... а если и заметил, то никогда не говорил об этом. Хол на время успокоился. И даже стал забывать про обезъяну или верить, что это лишь дурной сон. Но в день, когда умерла мама, он, придя из школы, снова увидел, что обезъяна стоит у него на полке в своей неизменной позе и улыбается. Медленно, словно завороженный, Хол приблизился, будто сам под ее взглядом превратился в заводную игрушку. Рука поднялась и сняла обезъяну с полки. Он ощутил, как шевельнулся пушистый мех. И услышал собственное дыхание, сухое, тяжелое, как через респиратор. Хол повернул игрушку и ухватился за ключ, а спустя уже много лет он подумает, что его гипнотическое состояние было сродни состоянию человека, который приставил к нервно дергающемуся веку шестизарядный револьвер с единственным патроном в барабане и собирается нажать на спусковой крючок. Н е т... н е н а д о, в ы б р о с ь, н е п р и к а с а й- с я к н е й... Он повернул ключ и в полной тишине услышал тихие щелчки заводящегося мезанизма. А когда отпустил его, игрушка стала бить в тарелки, дергаться - туда-сюда, туда-сюда - как живая, живая, корчится, словно мерзкий пигмей, и колебания под плешивой коричневой шерстью совсем не работа всяких шестеренок, а биение ее сердца. С воплем Хол выронил обезъяну, отшатнулся и зажал рот руками. Что-то опрокинув, чуть не упал (на пол, рядом с ней, и тогда бы выпученные голубые глаза встретились со стеклянным взглядом карих) и, пятясь, вывалился из комнаты, захлопнул дверь и уткнулся в нее лицом. А потом бросился в ванную, где его стало рвать. Миссис Стаки с вертолетного завода, которая и принесла печальное известие, провела с ними две первые бесконечные ночи, пока из Мэна не приехала тетя Ида. Мама умерла днем, от эмболии сосудов головного мозга. Она пила воду и упала как подкошенная, так и не выронив бумажный стаканчик. При этом опрокинула большую бутылку с минеральной, стоявшую на водоохладителе, которая... разлетелась вдребезги, но тут же примчавшийся заводской врач говорил позже, что миссис Шельберн несомненно скончалась раньше, чем вода просочилась сквозь одежду. Детям это никогда не рассказывали, но Хол откуда-то знал. Долгими ночами после маминой смерти он снова и снова все видел. "Братик, ты опять никак не можешь уснуть?" - вздыхает Билл, и Хол знает: Билл думает, что причиной всем метаниям и кошмарам внезапная смерть мамы, и это правда... но не вся. Еще есть чувство вины; совершенно четкое, убийственное сознание того, что он погубил свою маму, когда завел обезъяну тем солнечным днем после школы. Наконец Хол уснул и спал, должно быть, очень крепко, потому что проснулся около двенадцати. Пити, положив ногу на ногу, сидел в кресле, методично - долька за долькой - поглощал апельсин и следил за телеигрой. Хол свесил ноги с постели. Голова гудела. - Где мама, Пит? Сын оглянулся: - Они с Деннисом поехали в магазин, а я сказал, что побуду с тобой. Пап, а ты всегда разговариваешь во сне? Хол с тревогой посмотрел на сына: - Нет. А что я говорил? - Да я не очень понял. И капельку испугался. - Ну, теперь мой разум снова ясен, - пошутил Хол и вяло улыбнулся. Пит ответил светлой улыбкой, и Хола вновь охватило чувство любви к сыну, любви простой и нежной. Отчего он всегда испытывает подобное чувство лишь к Пити, всегда ощущает, что понимает его, сумеет, если понадобится, помочь, и почему Деннис представляется ему темной лошадкой, таким необъяснимым в желаниях и поступках ребенком, понять которого Хол не сможет, возможно, потому, что сам таким не был? Было бы слишком просто сказать, что на Денниса повлиял переезд из Калифорнии или что... Мысль окаменела. Обезъяна. Она сидела на подоконнике. В неизменной позе. Хол ощутил, как сердце остановилось, о потом вдруг с места понеслось галопом. В глазах потемнело, и голова уже не гудела, а раскалывалась. Она освободилась из чемодана и теперь сидит и улыбается ему с подоконника. П о д у м а л, ч т о и з б а в и л с я, д а ? Н о р а н о, к а ж е т с я, р а д о в а л с я, п р а в д а ? "Да, тоскливо подумал он. - Да, рано". - Пит, это не ты вынул ее из чемодана? - и уже знал ответ. Ключ от чемодана, который он же и закрыл, лежит в кармане его пальто. А Пити бросил взгляд на обезъяну, и что-то - показалось, тревога - пробежало по его лицу. - Нет. Это мама. - Мама?.. - Умгу. Она забрала ее у тебя и смеялась. - У меня? Что-то я ничего не пойму... - Ты положил обезъяну рядом с подушкой. Я чистил зубы и не видел. Деннис видел. Он тоже смеялся. И сказал, что ты похож на маленького мальчика с плюшевым медвежонком. Хол снова посмотрел на обезъяну. Она лежала рядом с его подушкой? В кровати? Эта мерзкая шерсть касалась его щеки, может, губ, эти хищные глаза сверлили его спящее лицо, эти ощеренные зубы - у его шеи? У горла? О боже! Он развернулся и вышел из комнаты. Чемодан оказался на месте. Питер серъезно посмотрел на него и очень тихо произнес: - Папа, мне не нравится эта обезъяна. - Мне тоже, - ответил Хол. Пити пристально посмотрел на отца, пытаясь убедиться, не шутит ли тот, и, поняв, что нет, подошел и крепко к нему прижался. Хол почувствовал, что малыш дрожит. А потом сын бысто-бысто зашептал отцу на ухо, словно боялся, что сказать в другой раз не достанет храбрости... или подслушает обезъяна: - Кажется, что она следит за тобой. Следит, где бы ты в комнате не находился. И когда ты выходишь в другую комнату, все равно, сквозь стену следит. А у меня такое чувство, что она... что она от меня чего-то хочет. Пити вздрогнул. Хол крепко обнял его: - Как будто хочет, чтоб ты ее завел. Мальчик горячо закивал: - Да. Она ведь совсем не поломана, правда, папа? - Иногда поломана, - сказал Хол, глядя на обезъяну из-за плеча сына. - Но иногда работает. - Мне все время хотелось подойти и завести ее. Но было так тихо, и я боялся разбудить тебя, и все равно я хотел, и тогда подошел и...дотронулся до нее, и мне очень не понравилось, какая она... и понравилось тоже... и она как будто говорила: заведи меня, Пити, и мы поиграем, твой папа не проснется, он вообще никогда не проснется, заведи меня, заведи меня... - И тут мальчик вдруг заплакал: - Она злая, я вижу. Зачем она, разве ее нельзя выбросить, па? Пожалуйста! Обезъяна улыбнулась Холу знакомой улыбкой. Отражаясь от медных тарелок, дневные лучи покрыли гладко выбеленный потолок мотеля солнечными шрамами. - Пити, когда, мама сказала, они с Деннисом вернутся? - Говорила, к часу. - И вытерев рукавом тенниски покрасневшие глаза, он смущенно, не глядя на обезъяну, сказал: - Тогда я включил телевизор. Включил погромче. - Правильно, сынок, - подбодрил Хол. И подумал: "Как все должно было произойти? Сердечный приступ? Или эмболия, как у матери? Как? Хотя какая разница?" А вслед за этой другая, еще более неприятная мысль: "Выбросить. Избавиться. Да можно ли от нее избавиться? Вообще?" Обезъяна, застыв на замахе, с издевкой ухмылялась. А что если в ночь, когда умерла тетя Ида, мартышка оживала? Может, последнее, что услышала тетя, было глухое динь-динь-динь смыкающихся во мраке чердака тарелок, под заунывный мотив, выводимый ветром на водосточной трубе. - Принеси-ка свою дорожную сумку, Пит. Мальчик неуверенно посмотрел на отца: - А что мы будем делать? "Может, и сумею. Может, насовсем, а может, только на время... короткое или не очень. Может, она просто вернется и вернется, и тут уж ничего не поделаешь... а может, я - мы - сможем распрощаться надолго. На этот раз ей понадобилось двадцать лет. Двадцать лет, чтобы выбраться из колодца..." - Немного прогуляемся, - ответил Хол. Он был совершенно спокоен. Только в теле появилась какая-то тяжесть. Даже, показалось, глаза налились кровью. - Но сперва надо сходить к стоянке и принести парочку хороших камней. Положишь в сумку и вернешься, ладно? По глазам видно было, что Пити все понял. - Да, пап. Хол глянул на часы. Почти четверть первого. - Только живей. Чтоб уехать, пока не вернулась ма. - А куда мы поедем? - К дяде Уиллу и тете Иде, - улыбнулся Хол. - Домой. Хол прошел в ванную, взял за унитазом круглую туалетную щетку и, вернувшись к окну, замер, словно дирижер с уцененной волшебной палочкой в руке. Пити в своих коротеньких штанишках и с синей дорожной сумкой в руке прошел в конец стоянки. В верхнем углу окна жужжала муха - бестолково и уже по-осеннему сонно. Он видел, как Пити положил в сумку три увесистых булыжника и пошел обратно. Из-за угла мотеля на приличной скорости, очень приличной, выскочила легковушка, и, не раздумывая, молниеносно, будто каратист, Хол опустил щетку... и застыл. Тарелки беззвучно сомкнулись на щетке, а он почувствовал, что воздух как бы всколыхнулся. Словно от ярости. Завизжали тормоза. Пити шарахнулся в сторону, а водитель недовольно высунулся из окна, как будто ребенок был виноват в едва не случившемся, и мальчик, с трепещущим на ветру воротничком, побежал через стоянку и скрылся в боковой двери мотеля. Дрожь пробежала у Хола по телу; он ощутил, что лоб покрылся испариной. А рука, в которой он держал щетку, занемела. "Ничего, - мрачно думал он, - Ничего, я готов ждать хоть до ночи. А то и до скончания века, если понадобится". Тарелки разомкнулись и замерли. Хол услышал внутри игрушки слабый щелчок. А когда поднес щетку к глазам, то увидел несколько оплавленных и потемневших щетинок. Муха недовольно дудела и басила, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнцу, казавшемуся таким близким. Запыхавшийся и раскрасневшийся Пит влетел в комнату. - Я нашел три подходящих камешка, па, я... - и осекся. - Ты себя плохо чувствуешь, па? - Отлично, - улыбнулся Хол. - Тащи-ка сумку. Он зацепил ногой столик у софы, пододвинул под самый подоконник и водрузил на него широко раскрытую сумку. Показалось, что камни тускло светятся. Затем щеткой подтолкнул обезъяну, и она, чуть качнувшись, плюхнулась туда. Одна из тарелок ударилась о камень и слабо звякнула - нь! - Папа? Па? - как-то испуганно позвал Пит. Хол оглянулся. Произошла какая-то метаморфоза, что-то изменилось. Но что? И тут он заметил, куда смотрит сын, и все понял. Прекратилось жужжание. Муха неподвижно лежала на подоконнике. - Это сделала обезъяна? - шепотом спросил Пити. - Поехали, - ответил отец, застегивая молнию. - Поговорим по дороге. - Машину взяла мама. - Доберемся, - заверил Хол и взъерошил сыну волосы. Он протянул клерку водительские права и двадцатидолларовый билет. Взяв в залог часы, тот выдал Холу ключи от старенького автомобиля. Шельберн-старший заговорил, когда выехали на дорогу, ведущую к Каско, - вначале сбивчиво, потом спокойней. Начал с рассказа о том, как его отец привез обезъяну из плавания детям в подарок. Это была не какая-нибудь особенная игрушка - ничего ценного или необычного в ней нет. В мире наверняка сотни тысяч заводных обезъян, сделанных в Гонконге, на Тайване или в Корее. Но где-то, в какой-то момент - может, даже в темном чулане того дома в Коннектикуте, где росли два мальчика, - с обезъяной что-то произошло. Что-то нехорошее. Возможно, продолжал Хол, пытаясь разогнать автомобиль быстрее сорока, то нехорошее - может, даже очень нехорошее - просто дремало и не осознавало себя до конца. Тут он замолчал, вероятно, подумав, что большего Пити просто не сумеет понять, но про себя продолжал мыслить. Он подумал о том, что любое зло, наверное, очень похоже на обезъяну с заводным механизмом, который сам же и заводишь: он приходит в движение, и уже звякают тарелки, скалятся зубы, а тупые масляные глазки уже смеются... или кажется, что смеются.
